В последние месяцы в среде туркменских эмигрантов резко возросла оппозиционная активность. Митинги туркмен в разных странах мира проводятся едва ли не каждую неделю. Но кто все эти люди с флагами и плакатами? Почему они выходят на улицы? Как сложились их судьбы в условиях эмиграции, что они думают о своей родине и корнях? Мы записали монолог Ольги Чарыевой, которая организует акции протеста в Нью-Йорке. Из ее рассказа можно увидеть, что за флагами и плакатами скрывается живое человеческое лицо.

«Опасная» дочка

Мои родители родом из разных велаятов. Дед и бабушка по отцовской линии жили в Лебапском велаяте, который тогда назывался Чарджоуская область. Папа, окончив педагогический институт в Чарджоу (ныне Туркменабад), переехал в Марыйский велаят, где и встретил маму. А мамина семья происходила из Тагтабазарского этрапа. В 1925-1926 годах родственники маминого отца вместе со всем селом перешли на территорию Афганистана и поселились там. Но в 1927 году случилась холера, люди начали умирать. Аксакал их села сказал дедушке, которому тогда было 13 лет: «Бери сестренку, беги вдоль реки Мургаб, ищи наше старое село. Иначе тоже умрешь». Так дедушка с семилетней сестренкой вернулся в Туркменскую ССР.

Я родилась в Тагтабазарском этрапе, потом уехала учиться в Ашхабад и после окончания учебы осталась там жить. Поэтому, когда я говорю по-туркменски, у меня нет чарджоуского или тагтабазарского акцента. У меня какой-то смешанный акцент.

В 1993 году тогдашний президент Сапармурат Ниязов торжественно призвал всех туркмен мира возвращаться на историческую родину.

Этнические туркмены в Таджикистане, Афганистане, Иране начали переезжать в Туркменистан, бросая жилье, работу, собственность. Но всем им в итоге пришлось очень долго бороться за получение гражданства, они много лет жили без всякого статуса и не имели многих прав. Вот уже тогда я поняла, что это правительство несправедливо, что оно может лгать и не исполнять обещания. Я близко к сердцу воспринимала проблемы переселенцев, потому что у меня были знакомые таджикские туркмены. К тому же я осознавала, что если бы мой дедушка в 1927 году не бежал от холеры, я бы тоже была афганской туркменкой.

Я вообще всегда очень остро реагировала на любую несправедливость, нарушение прав. Но моя мама всегда меня сдерживала. Она предупреждала: «Не надо ничего говорить, не надо выступать, ты хочешь нас в тюрьму отправить».

За океаном

В начале двухтысячных годов я приехала в США по грин-карте, потом вышла замуж за американца, родила дочь. У меня две работы — я супервайзер в органах соцобеспечения и медсестра. Постепенно я переселила в Соединенные Штаты всех родственников с туркменской стороны, причем не могу сказать, что это было добровольное решение. У меня просто не было иного выхода.

Сначала тяжело заболела моя сестра. Два года она ходила от одного туркменского врача к другому. Каждый брал деньги и ставил диагноз таким образом, чтобы казалось, будто помощь может оказать именно он. Два-три года она мучилась, а потом умерла. Я написала жалобу министру здравоохранения, и тут началось… Меня стали спрашивать – какое право я имею беспокоить министра, на моих родных начали оказывать давление. Поэтому я стала помогать им переезжать в США.

Мой брат окончил юридический вуз в Москве и вернулся на родину. Он стал ходить по учреждениям, пытаясь устроиться на работу. Но везде его встречали вопросом — «Кто вас прислал?». Когда выяснялось, что у него нет связей, ему говорили, что и вакансий тоже нет.

Он узнал, что за устройство на работу без связей надо дать взятку в размере 10-15 тысяч долларов. На тот момент у меня были такие деньги, но я отказалась помогать брату, потому что ненавижу коррупцию. Я сказала: «Если ты заплатишь за устройство на работу, то потом сам начнешь брать взятки, чтобы отбить эту сумму. А я не хочу, чтобы ты становился таким». В итоге брат тоже переехал в США.

Наконец мне пришлось переселить маму. Она долго болела, но туркменские врачи не могли поставить ей элементарный диагноз. Я высылала ей деньги, но ни за какую сумму не удавалось найти хорошего врача. Я привезла маму в США, и оказалось, что она болеет раком в последней стадии. Тут я поняла, что какая бы аппаратура ни стояла в больницах Туркменистана — любой врач оттуда хуже, чем медсестра из Америки. Да и не только Америки, любого цивилизованного государства.

Я не смогла спасти маму. Также я не смогла похоронить ее на родине, как она сама хотела. Я понимала, что если поеду в Туркменистан – обратно меня уже не выпустят. Я оказалась бы разлучена с мужем, дочерью, со всеми туркменскими родственниками, которые уже жили в Америке. Лишение возможности выполнить последнюю волю мамы, — еще одна моя претензия к туркменским властям.

Поколение, которое может стать последним

Но в то же время именно смерть мамы подтолкнула меня к открытым протестам. Пока она была жива, я постоянно слышала от нее, что надо молчать, бояться, что ни в коем случае нельзя выражать недовольство действиями властей. А теперь я мыслю по-другому. Я вдруг поняла, что если туркменский народ будет продолжать молчать – он скоро попросту исчезнет. Уже сейчас, как говорят, 50-60 процентов туркмен переселились за границу. У многих из них успели вырасти дети, которые никогда не видели исторической родины. Люди забывают родной язык, культуру. Все больше заключается смешанных браков, в них рождаются дети, которые уже только наполовину являются туркменами.

Нас нельзя осудить за то, что мы не хотим жить в стране, которую президент считает своим бизнесом и своей собственностью. Народ для него – грязь на ногах, лишние рты, которым надо платить пенсии и пособия. Он качает газ, получает деньги, развлекается, старается увековечить свое имя… Если в ближайшее время этого диктатора сменит новый, молодой, — страна еще лет на 20 окажется в том же положении. В итоге никакого народа не останется.

Уже сейчас люди готовы отдать коррупционерам любые деньги, чтобы им разрешили покинуть страну. За выезд в Турцию платят три тысячи долларов, за выезд на Кипр – пять тысяч… Но нельзя бесконечно бежать, надо попытаться сохранить страну за собой.

У всех нас были такие мамы, папы, такое окружение, которое с детства внушало нам страх протестовать и отстаивать свои права. В Америке ребенок с малых лет знает, что у него есть права. В Туркменистане ребенок, не выполнивший распоряжение взрослых, получает подзатыльник или на несколько часов отправляется стоять в угол, иногда на одной ноге. Школьников выгоняют на «чаре», заставляя по 12 часов в торжественной обстановке ждать проезда президента. Им не дают есть, не отпускают в туалет. Если ребенок падает в обморок – его оттаскивают в сторону и накрывают покрывалами. Зимой после таких мероприятий дети массово заболевают. Так они приучаются считать, что красиво встретить президента – намного важнее, чем сохранить свое здоровье.

А потом, когда ребенок вырастает, он узнает, что за любое проявление недовольства может попасть в тюрьму Овадан-Депе. Если подросток допускает какие-то смелые высказывания – на него тут же шикают, как делала моя мама. И все это длится уже три десятилетия.

«Люди, которые возмущались тем, что нарушают их право на суд, что их не допускают и не сообщают, — у них чувство вины. Они говорят: мы бы так себя не вели, если бы нам вовремя дали документы, как в цивилизованных странах, если бы нам объяснили, что и как. То есть населению в течение этих 28 лет внушили, что требовать свое право — незаконно. И они оправдываются» (глава «Туркменского Хельсинского Фонда» Таджигуль Бегмедова в передаче радио «Азатлык» о родственниках юриста Пыгамбергельды Аллабердыева, который на днях был в закрытом режиме приговорен к шести годам лишения свободы).

Поэтому нельзя ожидать, что люди внутри страны выйдут протестовать. Этот страх слишком сильно вбит им в головы. Я считаю, что наиболее разумная стратегия сейчас – это наши протесты за рубежом. Пусть соотечественники внутри страны видят, что мы делаем, пусть постепенно учатся брать с нас пример. Я против того, чтобы прямо сейчас призывать людей устраивать акции внутри страны. Ведь их страх не беспочвенный, один выход на митинг действительно будет означать для них конец жизни. Но я думаю, что наша активность за рубежом постепенно приведет к созданию ячеек, состоящих их близких друзей, родственников… Из тех, кто точно друг друга не выдаст. И постепенно весь народ станет мыслить иначе и поймет, что страх можно преодолеть.

«Им теперь кажется, что они умные»

Я призываю представителей нашего поколения, сорокалетних, пятидесятилетних, — не мешать своим детям, не отговаривать их выходить на акции протеста. Это минимум, что мы можем сделать. Иначе мы потеряем страну и нацию. Никто нам не поможет, ни Россия, ни Турция, ни другие страны. Везде правят такие же диктаторы. Я считаю, что любой президент, который провел на своем посту более одного срока, превращается в диктатора. Только многочисленные молодые люди, которые вырастают и чувствуют несправедливость правящего режима, могут переломить ситуацию.

При этом в Туркменистане есть и другие дети — те, кто родился при Ниязове и никогда не видел никакого иного режима. Они не знают, что такое интеллигенция, что такое образование, что такое заграница. Им не с чем сравнивать. Образование, которое они получили в Туркменистане, — не образование. Это те люди, которые сидят в яме и не понимают, что это яма. Я не знаю, как им помочь, но могу рассказать одну историю из жизни…

Это было, кажется, в 2005 году. Я летела в Туркменистан через Москву, на борту самолета было много студентов. Прибыли в Ашхабад, стоим в очереди в аэропорту. Студенты общаются между собой, смеются, веселятся… Вдруг офицер миграционной службы с отвращением говорит мне: «Вот видите? Их нельзя отпускать в другие страны. Посмотрите, как они ведут себя. Им теперь кажется, что они умные, что они много знают. Заграница их балует».

«У нас, когда говорят о протестных настроениях, прежде всего имеют в виду участников акций за рубежом, которые выходили к консульствам туркменским, еще в некоторых местах. Но на самом деле у тех, кто общается с туркменскими диаспорами в России, в Турции, на Кипре, в Европе, — у многих и у меня тоже ощущение, что примерно прошлой осенью произошел какой-то перелом в сознании. У многих людей сейчас такое протестное настроение, желание обсуждать ситуацию с другими, желание выразить себя. Даже у тех, кто не ходит ни на какие акции» (директор Центральноазиатских программ Правозащитного центра «Мемориал» Виталий Пономарев в передаче радио «Азатлык»).

Так давайте же «их баловать», демонстрировать, что за границей есть мы, их соотечественники. Пусть до граждан через все запреты и блокировки доходят хотя бы какие-то крохи информации о том, что жизнь в Туркменистане – не единственно возможная норма. О том, что кто-то хочет перемен и выступает за них. Лично я хочу просто, чтобы мой народ жил так же, как во всех цивилизованных странах. Чтобы люди достойно зарабатывали, чтобы их права не ущемляли, чтобы не было никакой дискриминации, никто не спрашивал – ты женщина или мужчина, какой ты национальности и религии. Чтобы можно было, как в США, даже после тюремного срока устроиться на работу, а если работодатель попытается тебе отказать – подать в суд.

Я рада, что сейчас это понимаю не я одна. К нашим протестам в Нью-Йорке присоединяется все больше эмигрантов, некоторые стали приезжать из других штатов. Люди создают чаты, ведут разговоры, сами подают какие-то идеи. В будущем мы планируем раздавать листовки, бейсболки и майки. Я считаю, что каждый туркменский эмигрант, который любит свою родину, должен быть вовлечен в эту работу.

Выживают, как могут. О положении жителей туркменского Гарабогаза

Побег из «рая». Почему туркменистанцы уезжают в поисках лучшей доли

Соль на ранах земли. Некогда плодородные земли Дашогуза превращаются в безжизненную пустыню

«Хоть на край света». Туркмены массово оформляют заграничные паспорта